Олег Владимирович Демидов. Родился в 1989 году в Москве. Окончил филологический факультет МГПИ. Литературовед. Составитель книги «Циники: роман и стихи» (М.: Книжный клуб Книговек, 2016), а также двух собраний сочинений – Анатолия Мариенгофа (М.: Книжный клуб Книговек, 2013) и Ивана Грузинова (М.: Водолей, 2016). Готовится к печати книга «Первый денди страны Советов» (М.: Редакция Елены Шубиной). Со стихами печатался в альманахах «Ликбез» и «Лёд и пламень», в журналах «Кольцо А», «Нижний Новгород» и «Новый мир». С прозой – в «Волге». С литературоведческими статьями – в журналах «Октябрь», «Homo Legens» и «Сибирские огни». С публицистикой – на порталах «Свободная пресса», «Кашин», «Перемены» и «Rara Avis: открытая критика». Работает преподавателем словесности в лицее НИУ ВШЭ.

Метроном ожидания

(О книге: Игорь Караулов. Конец ночи. – М.: СТиХИ, 2017. – Серия «Срез». Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт»)

Вспоминается литературный салон «На Самотёке». Ещё до холодной гражданской войны и даже до декабрьских митингов на Болотной площади. Выступление двух поэтов – Дмитрия Быкова и Игоря Караулова. Сегодня трудно представить их на одном вечере. Ещё трудней вообразить себе Дмитрия Львовича, ежеминутно восклицающего: «Гениально! Игорь, ты восхитителен!»

Тогда Караулов презентовал «Упорство маньяка» (СПб.: Геликон плюс, 2010). Поэтический сборник на триста с лишним страниц – мыслимо ли такое сегодня? Третья книга – и таким объёмом. К тому же издана при поддержке крупного издательства «ПРОЗАиК».

Новый сборник – «Конец ночи» – четвёртая книга. (Пятая должна бы выйти в этом году в издательстве «Воймега».) Кажется: Караулов нарасхват. И не беда, что временной промежуток между двумя последними изданными книгами – семь лет. Бывает и не такое. Объяснение же временной задержки достаточно простое: поэт начал писать по-другому.

КВН, шибари и все-все-все

Караулова надо слушать вживую. На бумаге его тексты теряют часть очарования. Какие-то интонации не удаётся распознать. Так в принципе и с любым другим поэтом. Возможны ли Емелин, Родионов и Лесин – без их собственного «голоса»? А Рейн, Вознесенский и Волгин? Риторические вопросы не требуют ответа, но задавать их периодически стоит.

Стихи Караулова преисполнены аллюзиями и реминисценциями. Тропы и фигуры речи теснятся, как пассажиры в китайском метро. Часто их «столкновение» происходит не то что в одной строфе, а в одной строке или даже в одной синтаксической конструкции. Это, безусловно, затрудняет чтение, необходимо прикладывать сверхусилие для должного восприятия текста – и это роднит Игоря Караулова с Александром Кабановым.

Только если Кабанов сделал это «столкновение» своей отличительной чертой, то Караулов как-то играючи обходится с ним:

А мы – команда «КВН-69».

По утрам наши кости грохочут зарядкой,

и штабной телевизор

просвечивает нас белым лучом разлуки.

(«Копенгаген»)

Если брать старшее поколение, Караулова можно «пристегнуть» к Тимуру Кибирову и Бахыту Кенжееву с одной стороны (где поэт максимально серьёзен), и ко Льву Рубинштейну и Дмитрию Пригову с другой (где он неподдельно ироничен).

Были бы тексты мелодичны, в качестве истоков творчества Караулова можно было бы разглядеть стихи Леонида Губанова и «смогистов» в целом. Была бы поэтика более авангардной, можно было бы разглядеть обэриутов. (Собственно, эта абсурдность продолжается у Караулова и в его миниатюрах о Бродском, которым, надо думать, будет уделено ещё немало разговоров в литературной критике.)

Однако, в отличие от обэриутов, Караулов не делает ставку на абсурд как таковой, он подмечает абсурд жизни. И язык более походит на платоновский, «котлованский», только усовершенствованный. Будто бы на изломе 1910-1920-х годов горячие партийные головы зарыли капсулу с посланием для потомков – и поэт раскрыл её, вслушался в эти образы, вник в этот язык – и теперь свободно творит на нём.

Шибари улиц

на лягушачьей коже города.

Ветер с моря

гонит крутой кипяток.

Софья и четверо в чёрном

замкнуты в сфере,

сплетённой из говорящих змей.

Вместе с ними горстка дворцов,

стайка случайных прохожих.

Метроном ожидания

искажает зрение.

Прохожие кажутся сосисками,

разложенными как Х и У

на противнях парапетов.

Можно подумать, что это цитаты, надёрганные из разных стихотворений. Нет, это всего лишь наиболее наглядный отрывок «Лучшего чая».

Поэтика-miscente

Серьёзный тон Караулова заставляет вспомнить о хлебниковской поэтике. Пространство текстов ирреально – и события, развивающиеся в этом мире, надо рассматривать строго в этом ключе. И авторское чтение – медитативное, заговаривающее, вводящее в транс – должно помочь в этом.

Караулов всегда похож на кого-то и не похож одновременно ни на кого. Об этом говорил всё тот же Быков: «[Караулов] – свободный от чьих-либо влияний (или, наоборот, подверженный слишком многим – но переплавляющий их так, что они почти незаметны)».

Анна Голубкова уверена, что Караулов – эпигон Быкова. Кирилл Анкудинов – что Караулов наследует Льву Лосеву. Можно было бы сказать, что мы имеем дело с компилятивной или с коллажной поэтикой, однако тогда возникнут негативные коннотации.

Лучше скажем, что возникает этакая поэтика-miscente – смешивания всего со всем в известных только автору пропорциях. Так Караулов берёт не то что бы известные тексты или жизненные кейсы и преображает их, он заново их выдумывает.

Мастер и Маргарита – молодые прозаики,

чуть за сорок.

Живут одни, практически не шумят.

Между собой разделились так:

он пишет все нечётные страницы, она – все чётные.

Мастер бегает по утрам.

Варит кофе, пьёт его с ледяной водой.

Потом запирается, маргаритиной шалью

завязывает глаза, бродит по комнате

между клавиатурами стеллажей

и настукивает лист за листом

по клавишам книжных корешков.

(«M&M»)

Всё это прослеживалось у Караулова и в первых книгах, но в «Конце ночи» вышло в концентрированном виде.

«Тёмные» места

Начнём издалека. Есть не поддающиеся расшифровке, «тёмные» строчки у Сергея Есенина в поэме «Чёрный человек»

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Современные литературоведы уверены, что «шея ноги» – это описка. Должна бы быть «шея ночи». Тогда возникнет изумительная аллитерация: «Ей на шее ночи маячить больше невмочь». Останется только понять: что такое шея ночи? Где у ночи шея? Где голова? Где нога? И т.д.

Вроде бы тот же абсурд. Но если ставить на одну доску Есенина и Хармса, то разверзнется небесная твердь – и оттуда засмеётся кикиморой Пригов. А это уже совсем другая история.

Поэтому стоит разделять абсурд, который предполагает комическое начало, и «тёмные» места, лишённые любой комичности.

Игорь Караулов работает с этими «тёмными» местами. Отсюда его «олень Гобелен», «поросёнок, белочка и опоссум», «дядя Бахруз», братья Запашные, читатели «Пионера» и «Костра», музейные старушки и более всех – «Никодим Колобков». Все слова и герои вроде бы написаны чёрным по белому, но вызывают бесконечные вопросы.

М. М. был стар

и ослепительно сед.

Вместо песка

из него сыпались цифры

и маленькие латинские буквы.

(«Nightflight to Venus»)

Поэтому можно понять критиков, которые никак не могут ничего толкового написать о поэзии Караулова: в ней чёрт ногу сломит. Необходимо полное остранение, на которое способны либо поэты, либо люди не от мира сего (что практически одно и то же).

Анна Голубкова писала – по меркам сегодняшней бешеной скачки жизни, кажется, давным-давно: «В рейтинге непризнанных московских поэтов Игорь Караулов, по моим впечатлениям, занимает второе место после Всеволода Емелина <…> [однако] непризнанность – это состояние души, а не отражение реального положения дел».

Можно развить мысль Голубковой: «Непризнанность» Караулова, на которой он сам порой так горячо настаивает, – это не что иное, как всё то же «тёмное» место. Караулова знают все и не знает никто. И таких известных неизвестных поэтов у нас много – Чемоданов, Добрынин, Кубрик и etc. А уж состоявшихся несостоявшихся литераторов – ещё больше. Но тут без имён.

Собственно, название книги «Конец ночи» – из этой же «тёмной» серии.

«Конец ночи» как road—poetry

Денис Липатов в рецензии «Что мы увидим, когда закончится ночь?» пишет: «Следующие после “Освенцима” стихи композиционно являются как-бы “станциями”, “остановками” в путешествии героев первого стихотворения». Стоит немного развить эту мысль и сказать, что сборник Караулова построен как поэтический аналог road-movie – от Белочки, Опоссума и Поросёнка – героев стихотворения «Освенцим».

Тут же возникают ассоциации с Луи Фердинандом Селином («Путешествие на край ночи») и Джеком Керуаком («В дороге»). И на этом пересечении становится понятно, что остановками будут являться не только какие-то конкретные географические топосы («Копенгаген», «Остенде», «Скалацци», «Nightflight to Venus»), а ещё и метафизические локусы («Черника», «Биография», «Юго-Восток»).

Сюда же вписывается стихотворение, посвящённое Дмитрию Данилову (поэту, который и есть воплощение road-poetry).

Однажды Прохор Саблин проснулся,

ощупал себя и обнаружил,

что превратился

в гражданина Люксембурга.

Со школьных лет он помнил про Люксембург:

есть такое крохотное государство

по Минскому шоссе, за Уваровкой.

Раньше называлось «Малюсеньбург»,

но потом сократили, упростили.

Что же остаётся сказать? Поэтика-miscente, «тёмные» места и road-poetry – всё это безусловно отличительные черты поэтики Игоря Караулова и его последней книги. Но есть ещё кое-что.

Караулов всегда уходит от ассоциаций. Смешивает, но микширует аллюзии до неузнаваемости. Его modus operandi – образ действия девушки-динамо: завлечь – и оставить ни с чем – что для поэта крайне привлекательно, ибо, оставшись ни с чем, начинаешь иначе смотреть на знакомый текст. А от человека искусства только этого и ждут – новой оптики и новых ощущений.

Вот и выходит, что редкий критик, взявшийся за Караулова, остраняется и уподобляется ежу, которого пнули – и вот тот летит над серединой Днепра. Удастся ли перелететь реку – вопрос.